Девятиэтажные здания, чьи холодные кирпичные фасады взмывают ввысь, заставляют задуматься о собственной ничтожности. Они заполняют своими тенями все вокруг и лишь сгущают и без того гнетущую тьму ночного города.

Их очертания, обледенелые с первым снегом, поблескивают под лунным светом и смотрятся грозно, когда в ночи проходишь рядом.

Хруст под ногами, странные тени и взгляд, бегущий из стороны в сторону. Московский вечер. Зимой темнеет рано и от этого не скрыться.

Я смотрел в окна машин, надеясь заметить что-то краем глаза, что-то, что сверкнуло бы в моем сознании лишь раз, оставив отпечаток на всю жизнь, что-то, что взглянуло бы на меня словно из другой реальности.

Затем в хрупкий лёд, надеясь подловить момент, когда монстр, сидящий там, наконец потянется в наш мир, чтоб меня схватить.

Смотрел я и за заборы, надеясь увидеть нечто живое, с невиданной звериной мордой и на двух ногах. От твари непременно должен был исходить пар, а в его глазах должна сверкать жажда убийств, подкреплённая пенящейся слюной, падающей на белый снег.

Надеялся я и на фонари, желал увидеть в их ярких вспышках света нечто странное, нечто, что лишь я в мгновение смог бы осознать.

Но даже так, мир все пустовал.

Не знаю как давно это началось, но я молчал. Шел по улицам и чувствовал что все нереально, что в этих тенях сокрыто куда больше, чем есть на самом деле, что в этих окнах, на самом деле нет никакого света. И людей в них нет, ведь и дома эти ненастоящие. Угрюмые лица на улице тоже были лишь иллюзией, не могли все люди существовать вокруг, я не чувствовал их, не замечал.

Хруст снега не возвращал меня в реальность, наоборот, уводил все дальше, ведь чем больше он повторялся, тем нереальнее ощущался окружающий меня мир.

Я смотрел под ноги и видел следы, чуть больше моих, хоть человек, их оставивший, был немного ниже.

Я смотрел в тень, их закрывающую, но ничего в ней не видел. В ней не было монстров, не было кошмаров и жутких воспоминаний, терзающих меня порой, там было лишь мое отражение. Ведь в этой тени шагал я сам. И был доволен. Она укутывала меня теплее пледа, вселяла такое спокойствие, какого я раньше не чувствовал. И тот, кто этой тенью обладал, определенно был настоящим. Я мог прикоснуться, мог сказать что-то и знать, что буду услышан. Я мог молчать, но все равно был счастлив, пока эта тень скрывала меня. Я точно знал, что в безопасности и с каждой глупой шуткой, с каждым странным, неуместным подколом, я все увереннее чувствовал что мир вокруг реален.

Быть в тени не страшно, особенно в его. Я знал, что чувствовал он то же самое, знал что помнил о всех ужасах нашего детства, но все равно, он улыбался и был рад видеть меня.

Он слушал меня и ему были важны мои желания. Мой брат любил меня, а я любил шагать в его тени.

Люди вечно сравнивают себя с муравьями, их дома, гордо названные "человейники" их города, с множеством сплетённых воедино улиц, больше похожих на тоннели муравьиной фермы и их жизнь, заключённая в бесконечной работе ради себя и других представителей своего вида.

И впрямь, смурной город больше походил на муравейник. Люди потоками стекались по бороздам его лица - улицам, и сталкивались на перекрёстках, словно безжизненные волны, разбивающиеся на капли. Городская суета давно стала для людей обыденной, беспроглядные тучи на небе уже не волновали, а шум дождя давно заглушал шум машин, даже симфония разбивающихся о землю капель давно перестала быть слышна.

И всё же, всё это никуда не исчезло. Вглядевшись поглубже в людской поток, можно заметить чуточку больше. Ребёнка, его полупрозрачный дождевик и дешёвые сапожки, сверху до низу намоченные свежим дождём.

Городские улицы для него не безжизненные пути, а лишь площадка для игр, шум улицы и шум дождя с недовольным бурчанием прохожих для него приятная песня, какую заглушить способен лишь собственный смех, а лужи сродни безграничным океанам, в каких путешествовать способен лишь он.

Бездельник весело прыгал от лужи к луже, все дальше уходя от дома и все глубже зарываясь в смех, в глазах его было лишь счастье, а с покрасневшего от холода лица не сходила улыбка.

Веселью не было предела, как вдруг, вдали послышался знакомый голос. Испуганный и измученный, такой неестественно громкий, что становилось страшно. Мама.
Город вокруг словно затих, когда молодая женщина, схватилась за дождевик. Сминая его в руках, она все не переставала ругаться, а мальчик и не понимал, за что его ругают. Не видел страха, в покрасневшем материнском лице, не видел слёз, смываемых дождём и холода рук не чувствовал. Он попросту был рад увидеть ее снова.