— Вы живете в мире сказки, с богами в ваших мифах, которые по-ребячески дерутся на Олимпе. Хотя сказка может быть и метафорой, в которой есть намек.
— Hoc est non a fairy fabula, nos vere sunt ludens Deos (Это не сказка, нами реально играют Боги).
— Впрочем, и мы живем в мире мифов, — поправился я, — только на другом уровне. Из них человеку не выйти — это помогает ему примирить смерть с бессмертием.
Секунд кивнул, хотя что-то в чужестранце казалось необычным.
— Я тоже боюсь умереть. Как непрочен человек, как урезана, как коротка самая длинная человеческая жизнь! Не кажется ли тебе, что Нерон только что был?.. (Quam in lubrico est homo, quam curtailed, quam brevis est longissima vita humana! Non tibi videtur quod Nero iustus erat hic?)
Он вздохнул:
— Нам отказано в долгой жизни; остаются труды, которые докажут, что мы живы! Поэтому мечтаю оставить после себя память (Nos sunt negavit diu vita; ibi manent opera probare quod vivimus! Sic ego somnium relicto memoria post).
Я читал "Письма Плиния Младшего", но почему-то не стал ему говорить.
— У нас тоже воздвигают статуи, пишут книги и картины, считая, что станут бессмертными. Нужно ли это, если человек смертен, и даже человечество не вечно?
— Numquam! Никогда! — с жаром воскликнул Секунд. — Клянусь Геркулесом, Великий Рим останется вечно! (Magna Roma manebit in aeternum!)
— Я увидел, у вас все равны, но цезарь — более равный. Вы угождаете ему. На воротах каждой богатой виллы написаны славословия принцепсу.
Это было время императоров. Секунд испуганно оглянулся.
— Diebus Reipublicae factus est outdated. (Времена республики устарели).
Мне почему-то стало его жалко. Не стал спрашивать, почему в самом начале они допустили тиранов, которые сломали республику, и она погибла.
Я понимал, что попал во время, когда они творили будущий мир, не зная, что он станет тысячелетней мировой цивилизацией.
— Это удивительно, как ваше общество так быстро вышло из примитивных времен Ромула и Рема. Вы не представляете, насколько вы угадали будущее человечества! Ваше сознание сплошь поэтическое, и метафорическое. Живете прозрениями, великими открытиями, которые обернутся расцветом цивилизации людей. Будущее человечество пойдет вашим путем.
Секунд расплылся в улыбке. Я добавил:
— В том числе путем ваших опустошительных завоеваний. Войн за обладание тем миром, который вы знаете. А беспощадные подавления бунтов, чтобы никто не посмел?
Тот удивился.
— Мы несем варварам нашу цивилизацию! Везде в провинциях наместники раздают хлеб, строят дороги, арены для зрелищ, хорошие термы…
— И кресты с распятыми на дорогах…
Я замолчал, отягощенный тысячелетиями войн в истории. Как и древние греки во главе с Александром Великим, по общему мнению, несли цивилизацию и культуру во все уголки тогдашнего света. Матрица уже работала вовсю.
Секунд поклонился, сделав рукой приглашающий жест:
—Ты приятный собеседник, я бы пригласил тебя в "Societas", общество философов и поэтов, где забывают о грубой материальной жизни.
Он был польщен и удивлен необычным разговором, так с ним никто не разговаривал. И что-то записывал стилом на свою дощечку.
А я позавидовал жизни людей нашего тысячелетия, откуда бежал, она показалась мне гораздо лучше, чем раньше думал. Наша недавняя жизнь достигла такого максимального уровня комфорта, какой и не снился этому аборигену. Медицина развилась как никогда, хотя раскопки древних культур обнаружили медицинские их инструменты почти такого же уровня. Правда, если сравнивать, число войн и уровень бедности не стали меньше, чем у них: даже рабы, судя по содержимому нужников, раскопанных археологами, ели лучше, чем наши провинциальные нищие. Зато последние сто лет мы поддерживали небывалый мир после страшной второй мировой.
У этого человека, две тысячи лет назад, не было такой умственной невинности, как у нашего последнего поколения, не имеющего желания копаться даже в открытых веками знаниях.
Я добил его:
— Ваши творения бессмертны, потому что вы восторженно смотрите в новизну неизвестности, в сказку, не думая, что в будущем может быть конец человечеству. Да и вам, - показал я на дымящийся Везувий. - Вдруг он взорвется?
Он изумленно уставился на меня:
—Ты божество? (Tu numen?) Неужели вышел из святилища Аполлона? (Vere exivit de templo Apollinis?)

… Это был сон? Древний город как будто не был под пеплом две тысячи лет. Впрочем, если умопомрачительно мчащееся время считать поколениями, то они покажутся не такими уж далекими. Если принять одно поколение за 50 лет, то два тысячелетия будут всего 40 поколений. А ведь мы иногда живем больше сотни лет.
Плиний Цецилий Секунд действительно обрел бессмертие — даже я знаю его. Один ли оставшийся, или человечество живо? В своих горестях так пока и не понял.
____

Я не заметил тут матрицу древних египтян — почти физически тесных объятий вождя и народа. Или доверия к сильным вождям Древней Греции, умеющим вести народ к победе.
Может быть, здесь ослабла связь императора с народом, и даже богами? Более того, все держится на страхе перед свирепой беспощадностью к непокорным, на крестах распятых вдоль великолепных дорог, на диких расправах с восставшими варварами, то есть коренными жителями порабощенных стран, включая галлов, кельтов и иудеев.
Во всяком случае, в провинции Древнего Рима влияния железной воли центра не особенно чувствовалось. Ей позволяли жить самостоятельно, поэтому незачем было бунтовать против центра. Как писал И. Бродский в «Письмах римскому другу (из Марциала)»: «Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря».
Но если охватить взглядом эпоху с высоты целиком, то хватка матрицы насилия и корысти — такая же, как в ранних цивилизациях.