4

Ладно, о своих родителях, родственниках и друзьях я вкратце рассказал, можно возвращаться непосредственно к теме. А о чем я пишу? Правильно: о Розовом Детстве. Итак, в 67-м году я пошел в первый класс в 15-ю школу, а все мои друзья – во 2-ю. И только детсадовский друган Борис Ширяев попал в мой класс, но я как-то особо с ним не общался, как впрочем и с другими одноклассниками. Ибо все свободное время я проводил с нашей дворовой компанией. Хотя, повторюсь, кроме Кольки с Сережкой, из того периода я помню только Рустика да Колю Вершинина со второго этажа. Я думаю, наши игры не отличались оригинальностью: мы играли в мини-футбол в беседке, гоняли на великах, прыгали по каркасам баскетбольных щитов, частенько ходили на Поляну, на Котлован, в кино на все фильмы подряд и т.д. и т.п. Пару раз я бил стекла в своем и соседнем доме, за что был нещадно порот; один раз разбил Кольке бровь камнем (опять попало), один раз меня цапнула собака – короче, воспоминания смутные и не занимающие центрального места в моем повествовании. Батюшка в это время писал диссертацию, живя то в Москве, то в Геленджике,2 временами наезжая к нам, Матушка жила с Мишей в его квартире, куда я ходил каждый Уикенд – все шло своим чередом.
Летом 68-го Батюшка отколол такую феньку: посадил в старый Москвич Бабу Иру, Антона, Машу и меня – и повез нас в Геленджик! Первую ночь провели в Казани у батюшкиного друга Ломоносова, вторую – в Москве (полагаю, что у тетки Натальи), а потом уже почти сутки пилили до места. А место Батюшка нарыл – обалдеешь. В те времена весь Геленджик располагался на Тонком Мысу, а на Толстом1 находилась закрытая взлетная полоса и… больше ничего! Кроме дома батюшкиных друзей, в котором мы жили. Ну, прямо хуторок в степи! И больше никакого жилья и ни одного человека вокруг. До моря – 10 минут пешком. Правда, и берег там не подарок: скалы, острые камни и водоросли, пока в воду зайдешь – купаться расхочется. Зато никаких туристов и дикарей – красота! Так что лето я пробалдел. На обратном пути мы заезжали в Евпаторию и в Ростов-на-Дону,2 но это я уже смутно помню.
Прошел год. И снова мы совершили такое же путешествие, только в меньшем составе. Накупались, едем назад, останавливаемся а Москве, Баба Ира уезжает на поезде домой,3 а мы поселяемся в Университете в батюшкиной комнате. Проходит день, два, август кончается, и тут я, наконец, спрашиваю: А когда же мы домой поедем? А Батюшка мне отвечает: А мы никуда не поедем, теперь ты будешь жить здесь, со мной. Вот это был удар!!! И это вполне в стиле Батюшки: ничего не сказал, не предупредил, не обсудил, все сам решил – и поставил перед фактом. И попробуй возразить! А что тут возразишь? То, что моя безоблачная жизнь, мои друзья и мои интересы остались там, в Октябрьском; что эта гнусная пыльная Москва меня нисколько не интересует и на фиг не нужна? Так это он и сам прекрасно знал. И знал также, что я и слова не скажу, ибо с самого раннего детства он действовал на меня как удав на кролика. Что ж, такой характер и такое воспитание.
Ведь позже он сам не раз с удовольствием рассказывал в компаниях, как приехал в отпуск из Мали и обнаружил, что я в свои 2 с чем-то года не желаю ходить, а только быстро ползаю – и тогда он озверел и, как он выразился, «пинками» за неделю научил меня ходить. А лет в 5 он точно так же пинками посадил меня на двухколесный велосипед – это я уже сам помню. Видимо, те и многие другие пинки и затрещины глубоко засели в моем подсознании.
Одного не могу понять до сих пор: почему Батюшка забрал меня именно после второго класса, когда еще сам не обустроился в Москве, а не через год, через два, через пять?1 И ведь что примечательно: Матушка позже мне не раз рассказывала, что в течение му-торного бракоразводного процесса, он постоянно ей твердил: Да забирай ты его, он мне абсолютно не нужен.2 Однако после решения суда он что-то не предлагал мне переехать к Матушке и Мише. И Баба Ира, которая в какой-то момент в его отсутствие дала слабину и поклялась Матушке, что отдаст меня ей после смерти Бабы Лиды, так и не отдала, просто из квартиры не выпустила – и все.3
Вот так я оказался в ненавистной Москве, и начался совсем другой период моего Детства, далеко не розовый. Жили мы так.
Для тех, кто никогда не бывал в здании на Воробьевых горах, хочу пояснить его устройство. Оно состоит из нескольких зон: в центре зона А, где расположены аудитории, кафедры, ректораты, библиотеки, «профессорская» столовая, холлы, лифты, лестницы, зоологический музей с 25 по 30-й этаж (выше – уже шпиль, куда доступ закрыт) и т.п.; а по бокам – зоны Б, В, Г, Д, Ж, З , Е и К, которые, собственно, и являются общагой. Четыре основные зоны представляют собой два длиннющих коридора в виде буквы Т, по бокам которых расположены блоки. Каждый блок имеет две комнаты с общей прихожей, душем и гардеробом. В конце коридоров кухни и выход на лестницу, на стыке – холл с лифтами, место вахтерши и небольшой зал высотой в два этажа, в котором стоит телеящик, несколько рядов кресел и пианино. Что ценно: на стойке у вахтерши стоял телефон, по которому не только ты, но и тебе могли позвонить: достаточно было набрать номер, сказать номер блока и количество звонков – и вахтерша добросовестно звонила, пока вызываемый абонент не приходил. К нам, например, был «один звонок», а к соседу Ломоносову – два.4 Удобно, верно?
Жили мы в Зоне Б на седьмом этаже в блоке 707 с видом на парк со стадионом и теннисными кортами, м. «Университет», строящийся новый цирк и расположенный по обе стороны Ломоносовского проспекта квартал так называемых «домов преподавателя». В нашей восьмиметровой комнате помещались только полуторная тахта (поперек под окном) и секретер с откидным бюро вдоль одной стены. А вдоль другой вечером Батюшка раскладывал толстые подушки с той же тахты, и на них я спал. Вот такая началась веселая жизнь. К тому же, оказавшись вырванным из-под плотной опеки бабушек - клушек, мне пришлось привыкать к самостоятельности. Ведь моя новая школа находилась в глубине квартала домов преподавателя, и мне приходилось проезжать на автобусе три остановки до метро, а потом еще пешком топать. В том же районе приютился детский клуб, куда я ездил заниматься музыкой и живописью – только на одну остановку дальше. По странному совпадению, этим же летом Матушка и Миша решили уехать из Октябрьского,1 и после долгих ухищрений они сумели обменять свою двухкомнатную квартиру на комнату в коммуналке. Но в Питере. Куда и переехали в сентябре. И в первые же каникулы Батюшка показал мне, где вокзал, где кассы, где перрон, посадил в вагон – и вперед!2 Дальше я сам покупал билеты и ездил, и в Питер и в Октябрьский. Матушка с Мишей поначалу меня встречали – провожали, а потом перестали. Так я стал самостоятельным.
Мой день проходил примерно так. В 7-30 Батюшка просыпался (я будильника в упор не слышал), расталкивал меня и снова укладывался. Я вставал, умывался, одевался, спус-кался на первый этаж, заходил в буфет при студенческой столовой (там народу было меньше), легко и быстро завтракал, садился на бас и ехал в школу. После уроков – обратно, и если папаня был дома, то мы вместе шли обедать, а если его не было, то я это делал один. Затем я гулял, а ровно в четыре садился за уроки. Ну а потом опять ехал на занятия. Вечером играл с друзьями, читал, учил устные уроки – а ровно в девять Батюшка меня укладывал спать. Ну и по каким-то дням я играл на пианино, а в бассейн ходил по субботам, благо он находился в подвале самого здания. И это - единственное, что я делал с удовольствием.
Тут внимательный читатель, вероятно, должен спросить: а что означают фразы «ровно в четыре» и «ровно в девять»? Ты что, в интернате жил? Э-э-э-э-э, в этом то все и дело, это как раз начинаются те нюансы под названием «прелести жизни с Батюшкой». Дело в том, что батяня мой всю жизнь считал, что главное – это режим. Хотя сам никакого режима не соблюдал, ложился под утро, вставал в полдень, ибо был «совой». Но ведь и я именно с третьего класса почувствовал, что я тоже «сова», но Батюшку это абсолютно не вол-новало. И с поразительным упорством он укладывал меня спать в девять часов (а попро-бовал бы я придти домой хоть на пять минут позже – был бы жуткий скандал), а сам про-должал работать – и страшно злился, если замечал, что я долго засыпаю. А как я мог заснуть сразу, да еще при свете? К счастью, вскоре ему самому это надоело, и он стал уходить и гасить свет, и я мог спокойно полежать и подумать о смысле жизни.3
Еще одна дурацкая теория Батюшки: «отдых мозгов после уроков». Это объясняет мои прогулки после обеда. А с кем гулять-то? Мои друзья, как все нормальные ученики, в это время делали уроки, а потом выходили. А мне к четырем надо было идти домой! Как штык! Один раз я, помнится, заигрался и задержался примерно минут на двадцать – так Батюшка так озверел, что я еще три дня ходил в ступоре.
Далее. Едва мы обосновались в Москве, как неугомонный папаня тут же запихнул меня в два кружка: на музыку и живопись. Опять же не спрашивая моего согласия. Не могу отрицать, что музыкой я интересовался, слушал современные песни, с удовольствием сам что-то пел, бренчал на гитаре, шлепал по клавишам пианино, заходя к соседке на втором этаже, но научиться играть профессионально – такого желания не возникало никогда. Конечно, я не возражал, в детстве все попробовать хочется, и поначалу это казалось интересной игрой, через полгода стало надоедать, а через год я полез на стенку! Но сказать об этом Батюшке? Пойти против его воли? Ну, сами понимаете… И все-таки, забегая вперед, скажу, что «борьбу с пианино» в итоге я выиграл, единственный раз в жизни пойдя против Батюшки. Дело в том, что на третьем году обучения нас начали мучить гаммами и ввели дополнительные занятия по сольфеджио – и тут я настолько ошизел, что гигантским усилием воли переборол свою кроличью трусость и выложил все карты на стол. Как ни странно, Батюшка меня понял и не стал особо возражать, и с пианино было покончено. Но сколько нервов и крови было попорчено за эти три года – знает только моя язва.1
1. А моя язва не знает? У меня-то дело кончилось сначала кровотечением, а потом, в результате через двадцать лет операцией. И не хотел я, чтобы он играл профессионально, а чтобы постиг начала музыки, для чего нужно не бренчать на гитаре, а позаниматься фортепьяно. Он ведь потом осознал, что это было на пользу. Кстати, я его понял не только в тот раз, но и много раз потом и не настаивал ради тупого принципа.
С живописью дело обстояло немного иначе. Рисовать я действительно умею (точнее, срисовывать чужие картинки, что мне особо нравилось), занимался этим с раннего детства - но рисовать